Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Гари, Ромен - Гари - Пляска Чингиз-Хаима

Проза и поэзия >> Переводная проза >> Гари, Ромен
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Ромен Гари. Пляска Чингиз-Хаима

-------------------------------------------

Romain Gary. La Danse de Gengis Cohn

Пер. с фр. - Л.Цывьян.

OCR Anatoly Eydelzon http://www.imwerden.de/france.html

-------------------------------------------

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДИББУК
1. ПОЗВОЛЬТЕ ПРЕДСТАВИТЬСЯ


    Здесь я у себя. Я часть этих мест и этого воздуха, которым так легко дышится, но это могут понять лишь те, кто здесь родился или полностью ассимилировался. Некоторое неприсутствие, которое бросается в глаза, меня ничуть не смущает. Оно, по мере того как дает себя знать, становится подлинным присутствием. Да, конечно, что-то стирается, привыкаешь, обживаешься; испарения, дым не навечно же темнят небосвод. Лазурь на миг оевреилась, но пролетел легкий ветерок, и все, никаких признаков. Всякий раз, когда я вот так отдыхаю, лежу на спине и покручиваю большими пальцами - излюбленное движение вечности, - меня потрясает незапятнанная красота небосвода. Я очень чувствителен к красоте и совершенству. Эта лучезарная синева наводит меня на мысли о мадонне с фресок, о принцессе из легенды. Да, это великое искусство.

    Меня зовут Хаим, Чингиз-Хаим. Само собой, Чингиз - это псевдоним, настоящее мое имя - Мойша, но Чингиз больше подходит к тому жанру, в каком я работал. Я - комик и когда-то был очень известен в еврейских кабаре - сперва в "Шварце Шuкce" в Берлине, потом в варшавском "Мотке Ганеф", а под конец в Аушвице, то есть Освенциме.

    Критики к моему юмору относились достаточно сдержанно: они находили, что я перебарщиваю, что я излишне агрессивен, жесток. Советовали мне быть чуть мягче. Может, они и были правы. Однажды в Аушвице я рассказал другому заключенному такую забавную историю, что тот помер от смеха. Можете не сомневаться, то был единственный еврей, умерший в Аушвице от смеха.

    Сам-то я не остался в этом прославленном лагере. В декабре 1943 г. мне, слава Богу, чудом удалось бежать. Но через несколько месяцев я попался подразделению СС под командованием хауптюденфрессера [пародия на названия чинов в войсках СС, букв. означает: главный пожиратель евреев] Шатца, которого я по-дружески зову Шатцхен; это уменьшительно-ласкательное словечко, по-немецки означает "маленькое сокровище". Сейчас мой друг - комиссар полиции первого класса здесь, в Лихте. Поэтому я и оказался в Лихте. Благодаря Шатцхену я натурализовался и являюсь почетным гражданином Лихта.

    Природа тут, надо сказать, прекрасная, я мог бы влипнуть гораздо хуже. Рощи, ручейки, долины, und ruhig fliesst der Rhein, die schonste Jungfrau sitzet dort oben wunderbar, ihr goldnes Geschmeide blitzet, sie kammt ihr goldnes Haar... [И Рейна тих простор, над страшной высотою девушка дивной красы одеждой горит золотою, играет златом косы (нем.) - цитата из стихотворения Г.Гейне, перевод А.Блока] Люблю поэзию.

    С того прекрасного апрельского дня 1944 г. мы с Шатцхеном неразлучны. Шатц приютил меня, вот уже скоро двадцать два года как он скрывает у себя еврея. Я пытаюсь не слишком злоупотреблять его гостеприимством, стараюсь занимать поменьше места, не очень часто будить его среди ночи. Нас и без того вечно упрекают за бесцеремонность, и я стараюсь доказать, что знаю правила приличия. Я всегда оставляю его одного в ванной, ну а когда у него случается галантная встреча, делаю все, чтобы не явиться некстати. Если уж мы обречены жить вместе, такт и корректность - первое дело. И тут я подумал, что я уже с полчаса как его оставил. Правда, сейчас он обременен своими служебными обязанностями - из-за этих таинственных убийств, что с недавних пор наводят ужас на всю округу: дня не проходит, чтобы от рук убийцы не пала новая жертва, однако это не повод оставлять друга в одиночестве. Сейчас я с ним воссоединюсь - это я так выражаюсь - в Главном комиссариате полиции на Гетештрассе, 12. Но проявлюсь я не сразу. Я люблю подготовить свой выход, как говорят артисты, - привычка старого лицедея. На улице толпа журналистов, но меня не замечают: я утратил актуальность, публика уже объелась, у нее в ушах навязли все эти истории, и она просто не желает о них слышать. А молодежь, так та откровенно издевается надо мной, точь-в-точь как в сороковом году. Старые бойцы с их бесконечным гудением о былых своих подвигах ей осточертели. Молодые насмешливо именуют нас "папскими евреями". Им подавай новенькое.

    Так что я проскользнул в здание и занял обычное место рядом со своим другом. Я наблюдаю за ним, скромно укрывшись в тени. Шатц переутомлен. Три ночи комиссар ни на минуту не сомкнул глаз, а он далеко не молод, к тому же много пьет; я должен о нем позаботиться. Стоит случиться сердечному приступу, и я утрачу человека, который уже столько лет дает мне приют. Даже не представляю, что будет со мной без него.

    Кабинет очень чистый, у моего друга просто мания чистоты. Он все время моет руки - это нервное. Он даже велел установить раковину под официальным портретом президента Любке. Каждые десять минут вскакивает и совершает омовение. Пользуется он при этом специальным порошком. Мылом - ни в коем случае. К мылу у Шатцхена настоящая фобия. Никогда не известно, кем ты моешь руки, говорит он.

    Секретарь Шатцхена сидит за небольшим столом в глубине. Его фамилия Хюбш. Жалкий и унылый писаришка, его редкие волосики смахивают на парик. Подслеповатые глазки смотрят на мир сквозь пенсне времен "Симплициссимус" ["Простодушнейший" (лат.) - немецкий сатирический иллюстрированный еженедельник, издававшийся в 1896-1942 гг., особой популярностью пользовался до Первой мировой войны], Пруссии и имперской бюрократии. Ему около тридцати, и знать меня он не мог. Это совсем другой Хюбш, но вроде этого, заполнил мое последнее удостоверение личности: свидетельство о смерти на форменном бланке. "Мойша Хаим, именуемый Чингиз-Хаим. Еврей. Профессия: Еврей. Год рождения: 1912. Год смерти: 1944", Так что мне тридцать два года. Для того, кто родился в 1912 г., иметь в 1966-м тридцать два года - это своего рода рекорд. Тут еще одно совпадение: я думаю о возрасте Христа. Между прочим, я часто думаю о Христе: мне нравится молодежь.

    Инспектор Гут, специализирующийся по борьбе с преступлениями против нравственности, беседует с комиссаром. Я не очень слушаю, что он говорит, но в общем, кажется, понял: две важные особы, весьма и весьма влиятельные и в нашей земле, и в партии христианских демократов, просят срочно принять их. Шатцхен знать ничего не желает. Я чувствую: он весь напряжен, измотан, взвинчен. Уже какое-то время он на грани нервного срыва. Он стареет, и с каждым годом надежда освободиться и избавиться от меня тает прямо на глазах. Он начинает подозревать, что нас ничто не разлучит. По ночам он не спит, и мне, с моей желтой звездой, приходится сидеть на его кровати и нежно смотреть ему в глаза. Чем сильней он устает, тем неотвязней мое присутствие. Но я тут ничего не могу поделать, у меня это историческая наследственность. К легенде о Вечном жиде я добавил неожиданное продолжение: о Жиде имманентном, вездесущем, невыявленном, ассимилировавшемся, перемешавшемся с каждым атомом немецкого воздуха и немецкой земли. Я вам уже говорил: они натурализовали меня, предоставили мне гражданство. Мне не хватает только крылышек и розовой попки, чтобы стать ангелочком. Впрочем, вы же знаете, что произносят в биренштубах в окрестностях Бухенвальда, когда во время разговора внезапно воцаряется тишина: "Еврей прошел".

    Но довольно бездельничать. Мой друг комиссар Шатц категорически отказывается принять "влиятельных персон", которые ждут на улице. Он ничего не желает слышать.

    - Я же вам сказал: никого. Я никого не желаю видеть.

    Никого? Я чувствую себя немножко уязвленным, но еще не вечер.

    - Мне нужно сосредоточиться.

    На столе бутылка шнапса. Шатц наливает стопку и заглатывает. Он ужасно много пьет. Я это очень не одобряю.

    - Барон фон Привиц - один из самых могущественных людей в стране, - говорит Гут. - Ему принадлежит половина Рура.

    - Плевать.

    И Шатц опять опрокинул стопку. Я начинаю беспокоиться: этот прохвост пытается от меня избавиться.

    - А что с журналистами? Они ждали всю ночь.

    - Пусть пойдут и повесятся. Сперва они обвиняют полицию в бессилии, а когда мы засадили того пастуха - ну, который обнаружил последний труп, - они принимаются вопить, что мы, дескать, ищем козла отпущения. Новое что-нибудь есть?

    Гут разочарованно разводит руками. Люблю этот жест у представителей власти. Когда полиция признает свою беспомощность, я испытываю ликование: надежда еще не пропала. Мне вдруг страшно захотелось пожевать рахат-лукума. Попрошу сейчас Шатцхена принести коробочку. Он никогда не отказывает мне в маленьких удовольствиях. Он очень любит делать мне небольшие подарки, надеясь задобрить меня. Как-то раз произошел просто страшно забавный случай. Был как раз праздник Хануки, и Шатц, который наизусть знает все наши праздники, приготовил для меня несколько самых любимых моих кошерных блюд. Он поставил их на поднос вместе с букетиком фиалок в вазочке и, стоя на коленях, протягивал мне поднос: я требовал, чтобы именно так он поступал в канун Шабеса и в дни наших праздников. Это наш, так сказать, дружеский протокол, он установился давным-давно, и Шатцхен аккуратно исполняет его. И вот представьте, в этот момент входит его квартирная хозяйка фрау Мюллер и видит, что комиссар полиции Шатц, стоя на коленях, смиренно предлагает блюдо с чолнтом и гефилте фиш еврею, которого нет; это так ее испугало, что ей стало дурно. После этого она старательно обходила Шатца стороной и всем рассказывала, что комиссар полиции тронулся в уме. Само собой, наши немножко особенные отношения никто не понимает. Поскольку мы с ним неразлучны, мы образуем свой тесный мирок, проникнуть в который непосвященному очень трудно; у Шатца ко мне, я бы так выразился, сентиментальная привязанность, хотя на ее счет я иллюзий не строю. Мне известно, что он регулярно ходит к психиатру, пытаясь избавиться от меня. Он-то воображает, будто я пребываю в неведении. Чтобы наказать его, я придумал довольно забавную штуку. Называется "звуковой эффект". Вместо того чтобы молча сидеть перед ним - с желтой звездой и лицом, обсыпанным известкой, - я устраиваю шум. Я делаю так, что он слышит голоса. Главным образом, голоса матерей, они особенно действуют на него. Нас было человек сорок, мы все находились в яме, которую сами выкопали, и, конечно, там были матери с детьми. Вот я и воспроизвожу для него с потрясающим реализмом - в искусстве я за реализм - вопли еврейских матерей за секунду до автоматных очередей, то есть когда они наконец-таки поняли, что их детей тоже не пощадят. В такие моменты мать-еврейка способна выдать тысячи децибеллов. Надо видеть, как мой друг вскакивает на постели - лицо белое как мел, глаза выпучены. Шум он ненавидит. Физиономия у него при этом просто жуткая.

    Я не пожелал бы такой физиономии своим лучшим друзьям.

    - Новое что-нибудь есть?

    - Ничего, - отвечает Гут. - После сельского полицейского ничего. Судебно-медицинский эксперт считает, что он был убит раньше, чем ветеринар. Все то же самое: удар в сердце сзади, со спины. Я удвоил патрули.

    - Надо будет попросить подкреплений из Ланца.

    Мой друг вытирает лоб. Эта волна убийств - серьезный удар по нему. На карту поставлена его карьера. Если ему удастся арестовать преступника, он, несомненно, получит повышение. Ну а если нет, то - учитывая шумиху, поднятую прессой, - встает угроза досрочной отставки.

    Гут намерен утешить шефа. Пытается обратить его внимание на то, что тут есть и приятная сторона:

    - В любом случае это преступление века. Шатц смотрит на него блеклыми глазками:

    - Так всегда говорят.

    Он прав. Гут малость переборщил. Это - преступление века? А что же тогда я?

    - Так что мне сказать журналистам? - интересуется Гут. - Надо им что-то кинуть, а то они нас разнесут в клочки. Полиция бездействует... Власти спят...

    - Да черт с ними, я привык, - бурчит Шатц. - Каждый раз, когда происходит какое-нибудь чудовищное преступление, виновата оказывается полиция. В первый раз, что ли... Вы изучили новые отпечатки?

    - Те же самые. Мы сравнили их с отпечатками всех известных нам садистов, психов, сексуальных маньяков - никакого результата.

    - Вот то-то и оно-то... Никаких улик, никаких мотивов и... двадцать два трупа! А можете вы мне сказать, отчего у всех жертв на лице такое восхищение, будто это самое лучшее, что случилось с ними в их сучьей жизни? Я ничего не понимаю! Ничегошеньки! Рожи просто сияют! Вы видели ветеринара? На морде такое блаженство, будто он на седьмом небе. В конце концов, это раздражает.

    - Согласен, это вообще-то тревожно, - кивает Гут. - Да еще при такой жаре...

    Да, стоит жара. Правда, в нынешнем моем состоянии - как бы это половчее выразиться? - определенного отсутствия физических характеристик - мы, евреи, всегда тяготели к абстракции - я абсолютно нечувствителен к температуре. Но после этой волны убийств в лесу Гайст [Geist - дух (нем.)] я ощущаю нечто не совсем обычное. Какое-то покалывание. Трепетание. Ласка. В воздухе чувствуется странное возбуждение, некая мягкая, жаркая и отзывчивая женственность. Даже свет кажется немножко чище, каким-то чуть-чуть ирреальным, ощущение, словно он тут только для того, чтобы окружить кого-то неведомого ореолом. Это не тот привычный природный свет, тут чувствуется человеческая рука, человеческий гений. Ловишь себя на том, что думаешь о Рафаэле, о сокровищах Флоренции, о магии Челлини и о наших божественных гобеленах, обо всех шедеврах, которые стольким обязаны искусству и так малым реальности. Впечатление, будто вокруг готовится своего рода апофеоз воображаемого и что очень скоро на этой земле не останется и следа постыдного, нечистого, несовершенного. Мазлтов, как говорят на идише, когда хотят сказать: мои поздравления. А если говорить обо мне, я всегда был за Джоконду.

    - Сколько служу в полиции, никогда не видел таких счастливых трупов, - говорит Шатц. - На лицах райское блаженство. Иначе просто не скажешь. И тут возникает вопрос, и я думаю, в нем ключ к решению проблемы. Что видели эти сукины дети? Потому что им, перед тем как прикончить, показали что-то такой красоты... такой красоты...

    Я обратил внимание, что писарь Хюбш проявляет все признаки возбуждения. Похоже, слово "красота" оказывает на него самое благотворное воздействие. Должно быть, несмотря на свой занюханный, нафталинный вид, он - натура мечтательная, нежная. Он явно взволнован. Брови его поднялись домиком над пенсне, отчего физиономия стала точь-в-точь как морда взгрустнувшего дога. Не ожидал я, что у этой канцелярской крысы могут быть какие-то безотчетные стремления.

    - Во всех случаях никаких следов борьбы, - заметил Гут.

    - То-то и оно. Можно подумать, что они сами просили пришить их. Рожи у всех просто сияющие... Что могли им показать, чтобы довести до такого состояния блаженства?

    Хюбш привстал со стула и, подняв перо, завороженно уставился куда-то в пространство. Его кадык несколько раз судорожно дернулся над пристежным воротничком. Он сглатывает слюну. У него дрожит голова. Этот юноша меня таки очень беспокоит.

    - Что на земле может быть такого прекрасного, чтобы, увидев это, люди шли на смерть с праздничным видом? Хюбш, по-вашему, что это? Друг мой, вы очень взволнованы. У вас есть какие-то соображения?

    Хюбш опускается на стул, вытирает перо о волосы и утыкается носом в бумаги. Чего-то скребет перышком. Уверен на все сто, он еще ни разу не знал женщины.

    - Химические анализы провели? Возможно, их напичкали наркотиками. Сейчас появились новые галлюциногены, например, ЛСД, мексиканские грибы, которые вызывают, говорят, волшебные видения. Это бы все объяснило.

    Но Гут развеивает надежды комиссара.

    - Никаких следов наркотиков, - говорит он.

    - Но есть ведь такие, которые не поддаются анализу, сами знаете... Кажется, будто видишь Бога... всякие такие штучки...

    - Не думаю, чтобы Бог имел к этому какое-то отношение.

    - В любом случае убиты все они были в состоянии полнейшего экстаза, - мрачно отмечает Шатц. - Что-то в этом есть мистическое. Ритуальные убийства?

    - Ну, вы хватили. Мы все-таки не у ацтеков.

    Человеческие жертвоприношения в Германии... Вы шутите...

    И тут Шатц выдает фразу просто немыслимую, невероятную, особенно в устах друга.

    - По своему опыту, - торжественно возвещает он, - могу сказать одно: впервые некто совершает массовое убийство без всяких мотивов, без всякой видимой причины.

    Ну, хватит. Подобную хуцпе нельзя оставлять без ответа. Едва я услышал, что, по его опыту, это впервые в Германии кто-то устраивает массовые убийства без видимой причины, я почувствовал себя уязвленным. И я проявился. Я встал перед комиссаром, руки за спиной. Должен с гордостью признаться, на него это произвело впечатление. На мне длинное черное пальто, под ним полосатая лагерная куртка, на пальто слева, как положено, желтая звезда. Я знаю, лицо у меня бледное - попробуйте быть смельчаком, когда на вас нацелены автоматы, да и команда "Feuer!" тоже производит неизгладимое впечатление, - весь я с головы до пят в известке: лицо, волосы, пальто, короче, все. Чтобы символически наказать нас, нам приказали выкопать себе яму в развалинах дома, разбомбленного авиацией союзников, и потом некоторое время мы всем скопом оставались там. Именно там Шатц, сам о том не ведая, и подцепил меня; не знаю, что стало с остальными, кто из немцев приютил их в себе. Волосы у меня встали дыбом, как и у Харпо Маркса, каждый волосок отдельно; поднялись они от ужаса да так и остались навечно, словно бы для создания художественного эффекта. Правда, причина этого не только страх, но и шум. Я не выношу шума, а все эти еврейские матери с младенцами на руках подняли жуткий вой. Не хочу выглядеть антисемитом, но никто так не воет, как еврейская мать, когда убивают ее детей. А у меня с собой не было даже воска, чтобы заткнуть уши, я оказался совершенно беззащитен.
2. МЕРТВЫЙ ХВАТАЕТ ЖИВОГО


    Увидев меня, мой друг Шатц замер. У меня, знаете ли, есть чувство, когда что нужно; я безошибочно умею выбрать время, чтобы выдать хохму, то есть остроту, или выкинуть что-нибудь смешное. Секундой раньше или позже - и смеха можете не ждать. Так что могу вас заверить, с выходом я попал в самую точку. В тот самый момент, когда мой друг кончил произносить "по своему опыту" et сеtera, я, пританцовывая, появился из-за кулис и с ласковой улыбкой на устах принялся кончиками пальцев стряхивать пыль с моей желтой звезды. В "Шварце Шиксе" я всегда выходил пританцовывая под аккомпанемент еврейской скрипочки. Эффект и на этот раз был отменный. Комиссар окаменел, на лице его появился страх, он уставился на меня. Да чего уж там, он заговорил со мной. Да-да, чуточку охрипшим голосом он обратился лично ко мне. Чтобы говорить со мною при свидетелях - такое с ним случилось впервые. До сих пор наши отношения были сугубо личными, конфиденциальными, и ни один непосвященный даже подозревать не мог, какое сокровище таит в себе комиссар Шатц.

    - Это совсем другое, - забормотал он. - Не может быть никакого сравнения. Тогда была война. Идеологии... И потом, нам приказывали...

    Я жестом успокоил его, показал, что все понимаю. И, продолжая поглаживать пальцами желтую звезду, подошел к Шатцхену и снял с его плеча пылинку. Он испуганно отшатнулся. На мой взгляд, это не очень вежливо. Инспектор Гут и писарь ошеломленно смотрели на Шатца, потому что меня, как сами понимаете, видеть они не могли. Проблема поколений, надо думать.

    А я вытащил из кармана маленькую щетку и почистил Шатца с ног до головы, как статую. Я хочу, чтобы он всегда был чистеньким. Потом поплевал ему на плечо, где заметил небольшое пятнышко, и протер рукавом. После чего с радостной улыбкой чуть отступил и, склонив голову набок, полюбовался своей работой. Безукоризненно. Мне нравится оказывать услуги. Но меня не поняли. Шатц с криком оттолкнул свое кресло.

    - Хватит! - заорал он. - С меня хватит! Это продолжается уже двадцать два года! Отстаньте от меня!

    Я согласно кивнул и отвалил, насвистывая "Хорст Вессель". В Германии сейчас настоящее возрождение военных маршей. Выпускают пластинки. Напевают. Готовятся. Канцлер Эрхард отправился в Соединенные Штаты требовать ядерного оружия. Вернулся несолоно хлебавши и был отправлен в отставку. Когда имеешь прошлое, тащить на плечах девятнадцать лет демократии нелегко. Новый канцлер Кизингер очень недолго - с 1932 по 1945 г., в период идеализма и юношеского энтузиазма, - состоял в нацистской партии. Короче, этот пыл, что налетает порывами, наверно, меня немножечко и беспокоит: возрождение. Кстати, я тут припомнил, что, когда профессор Герберт Левин несколько лет назад был назначен главным врачом Центральной больницы Оффенбаха - это недалеко от Франкфурта, - большинство муниципальных советников воспротивились под тем предлогом, что - цитирую- "невозможно доверять врачу-еврею и позволить ему непосредственно лечить немецких женщин после того, что произошло с евреями". Недавно я вырезал эту цитатку из иллюстрированного приложения к "Санди Тайме" от 16 октября 1966 г. и повесил ее над стульчаком моего друга Шатца, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким.

    - В конце концов, это недопустимо! - рявкнул Шатц.

    Гут ошарашенно воззрился на него. Хюбш вскочил из-за стола и заботливо склонился над горячо любимым шефом. Должно быть, они думают: переутомление. Кстати, а вы знаете, что Эйхман всегда носил в кармане фотографию своей маленькой дочки? Люди никогда не способны реализоваться полностью.

    - Вы что-то сказали? - осведомился Гут.

    - Ничего, - буркнул Шатц. - Тут мне...

    Что бы вы мне ни говорили, а я уверен - он чуть было не ляпнул: "Тут мне явился мой еврей", - но вовремя спохватился.

    - Тут мне... немножко нехорошо стало, - объяснил он.

    Он опять схватился за бутылку. Мне это совсем не нравится. Этот подлец пытается меня утопить.

    - Это обычная история, когда я переутомлюсь, - объяснил Шатц. - Но днем такое случается редко... Ну, хорошо. Вы тут говорили про двух "влиятельных" господ, желающих повидать меня, в то время как я завален... занят кучей трупов...

    Я как ни в чем не бывало быстренько прошелся перед ним. Вид у меня был, будто я целиком занят собственными заботами. Шатцхен проследовал за мной взглядом, вскочил и грохнул кулаком по столу.

    - Черт возьми! Хватит меня преследовать!

    - Хорошо, хорошо, - забормотал Гут, решивший, что шеф имеет в виду тех двух господ, настаивающих на приеме. - Я сейчас им передам... - Он покачал головой: - А вам, патрон, надо бы немножко отдохнуть.

    - Я всегда исполнял свой долг до конца, - отрезал комиссар.

    Это чистая правда, и я решил, что надо его с этим поздравить. В руке у меня букетик цветов. Я поставил его в стакан на письменном столе моего друга. Я страшно люблю проявлять такие маленькие знаки внимания. Но комиссар выглядел как бык, которому нанесли незаслуженное оскорбление. С секунду он пялился на букетик, а потом забарабанил кулаками по столу.

    - Немедленно убрать эти цветы! - заорал он. Инспектор Гут и Хюбш переглянулись.

    - Какие цветы, шеф? - удивленно спросил Гут. - Нет тут никаких цветов.

    Шатцхен сделал глубокий вздох. Но я не уверен, что от этого ему стало легче. Понимаете, дело в том, что я - часть этого воздуха. Как бы это объяснить?.. Чистая химия. Ничего сверхъестественного. Атомы там всякие. Молекулы. Я знаю, что еще? Короче, никуда я не делся, как был, так и остался.

    - Не хотите на минутку прилечь? - заботливо осведомился Гут.

    Гут совсем еще молодой человек. Двадцать восемь лет. Высокий, белокурый, крепкий, того физического типа, который отлично смотрится на Олимпийских играх. Конечно, он слышал, как и остальные, обо всей этой истории, но по сравнению с добрыми личными воспоминаниями это ничто. Он - немец нового поколения. Я для него пустое место. Вообще для них я не существую. Они вам даже скажут, что в Германии больше нет евреев. И они совершенно серьезно так думают. И навряд ли даже из антисемитизма, скорей уж из сыновнего почтения.

    - Да не хочу я ложиться, - сдавленным голосом отвечает Шатц. - Что угодно, только не ложиться. Если я лягу, будет еще хуже. Эта сволочь садится мне на грудь...

    И тут Шатц спохватывается:

    - Я хотел сказать... у меня тяжесть... вот здесь, в груди...

    - Это желудок, - объявляет Гут. - Съели что-нибудь тяжелое и никак не можете переварить.

    Я не удержался и фыркнул. Лучше не скажешь. Сейчас я скромненько держусь в тени, стараюсь не мозолить глаза моему другу, - в гестапо это называлось "психологическая передышка", и нам иногда даже давали стакан воды и ломтик хлеба с повидлом, - стою и слушаю, руки за спиной. В определенном смысле, я берегу свою публику. Шатц - теперь мой единственный, мой последний зритель, а для такого, как я, с призванием комика, публика - это святое. Так что я очень стараюсь не утомлять его. Любой профессиональный хохмач скажет вам вот что: совершенно необходимо дать секунду передышки. Когда шутки, или вицы, идут беспрерывно одна за другой, они перестают действовать. Происходит насыщение. Чтобы раздался новый взрыв смеха, надо сделать паузу.

    Так что я стушевался и молча наблюдаю со стороны. И вижу, что правильно делаю. Шатца потянуло на откровенность.

    - Гут, у меня большие цорес, - объявляет он.

    Даже не сказать, как я доволен. Я страшно люблю слушать, как мой друг Шатц говорит на идише. Я очень чувствителен к подобным свидетельствам дружбы.

    - Простите? - недоуменно спрашивает Гут.

    Шатц заливается пунцовой краской. Не понимаю, чего тут стыдиться. Нет ничего плохого в изучении иностранных языков, даже если это происходит среди ночи.

    - У меня сложности, неприятности. Слушайте, Гут, вы ведь мой друг. Поэтому я вам сейчас расскажу. Вы молоды, вашего поколения это не коснулось. Это еврей.

    - Еврей?

    - Да. Ужасно вредный еврей, из тех, что ничего не прощают... из тех... из... ликвидированных. Эти самые упорные. Совершенно бессердечные.

    Я пожал плечами. Тут я ничего не могу поделать. Я ведь не нарочно, не просил же я их. И потом, "ликвидированные" - это сказано несколько поспешно. Есть мертвые, которые никогда не умирают. Чем больше их убиваешь, тем больше их воскресает. Возьмем, например, Германию. Сейчас эта страна полностью населена евреями. Разумеется, их не видно, физически они не присутствуют, но... как бы это сказать? Их нельзя не чувствовать. Вы будете смеяться, но пройдите по любому немецкому городу - а также по Варшаве, по Лодзи, да где угодно, - всюду пахнет евреем. Да, да, улицы забиты евреями, которых там нет. Потрясающее впечатление. Кстати, на идише есть одно выражение, пришедшее из римского права: "Мертвый хватает живого". Вот это то самое. Я не хочу огорчать целый народ, но Германия полностью оевреившаяся страна.

    Разумеется, для Гута все это пустой звук. Это ариец из поколения, в жилах которого нет ни капли еврейской крови. Он мне напоминает израильских сабра. Они такие же высокие, белокурые, крепкие, олимпийские. Они не знали гетто. Слегка обезоруженный молодыми немцами, я чувствую и признаюсь: нет у меня к ним никакой враждебности. Это ужасно.

    - Шеф, я ничего не понимаю. Какой еврей?

    - Да вы и не можете понять, - с безнадежностью произносит Шатц. - Просто я тащу на себе еврея. Понятное дело, это всего лишь галлюцинация, и я это прекрасно понимаю, но крайне неприятная, особенно в минуты переутомления, как сейчас.

    - Вы обращались к врачам?

    - Да представьте вы себе, это тянется уже двадцать два года. Я их толпы, толпы...

    И тут он замолкает. Он увидел меня, я ему сделал знак.

    - Я хочу сказать, толпы врачей. Ничего они не смогли. Они и пальцем не хотят пошевелить. Когда я говорю им, что во мне паразитирует еврей, который не оставляет меня, можно сказать, ни на минуту, особенно по ночам, они сразу же начинают бекать и мекать. Я думаю, они просто боятся за него взяться. Сами понимаете, они же немецкие врачи и боятся, что, если им удастся избавить меня от него, их могут обвинить в антисемитизме, а то и в геноциде. Я даже собирался поехать лечиться в Израиль - как-никак между нами подписан договор о культурном сотрудничестве, - но у меня есть чувство такта: нельзя просить израильских психоаналитиков уничтожить еврея, чтобы вылечить немца. В итоге одни мучения. Гут, похоже, заинтересовался:

    - И так все время?

    - Все время.

    - А вы... Вы его... Я хочу сказать... вы его знали?

    

... ... ...
Продолжение "Пляска Чингиз-Хаима" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Пляска Чингиз-Хаима
показать все


Анекдот 
При тестировании вибраторов оценка "удовлетворительно" считается лучше чем "хорошо".
показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100