Вход    
Логин 
Пароль 
Регистрация  
 
Блоги   
Демотиваторы 
Картинки, приколы 
Книги   
Проза и поэзия 
Старинные 
Приключения 
Фантастика 
История 
Детективы 
Культура 
Научные 
Анекдоты   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Персонажи
Новые русские
Студенты
Компьютерные
Вовочка, про школу
Семейные
Армия, милиция, ГАИ
Остальные
Истории   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Авто
Армия
Врачи и больные
Дети
Женщины
Животные
Национальности
Отношения
Притчи
Работа
Разное
Семья
Студенты
Стихи   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рубрикатор 
Иронические
Непристойные
Афоризмы   
Лучшие 
Новые 
Самые короткие 
Рефераты   
Безопасность жизнедеятельности 
Биографии 
Биология и химия 
География 
Иностранный язык 
Информатика и программирование 
История 
История техники 
Краткое содержание произведений 
Культура и искусство 
Литература  
Математика 
Медицина и здоровье 
Менеджмент и маркетинг 
Москвоведение 
Музыка 
Наука и техника 
Новейшая история 
Промышленность 
Психология и педагогика 
Реклама 
Религия и мифология 
Сексология 
СМИ 
Физкультура и спорт 
Философия 
Экология 
Экономика 
Юриспруденция 
Языкознание 
Другое 
Новости   
Новости культуры 
 
Рассылка   
e-mail 
Рассылка 'Лучшие анекдоты и афоризмы от IPages'
Главная Поиск Форум

Вересаев, Викентий - Вересаев - Сестры

Проза и поэзия >> Русская довоенная литература >> Вересаев, Викентий
Хороший Средний Плохой    Скачать в архиве Скачать 
Читать целиком
Викентий Викентьевич Вересаев. Сестры

---------------------------------------------------------------

Роман в трех частях 1933

Сканирование и обработка : http://probib.narod.ru/

http://probib.by.ru

---------------------------------------------------------------



     Часть первая

     НА УЗКОЙ ДОРОГЕ

     Толстая тетрадь1 в черной клеенчатой обложке с красным обрезом. На самой первой странице, той, которая плохо отстает от обложки и которую обыкновенно оставляют пустою, написано:


     В тихом сердце -- едкий пепел,

     В темной чаше -- тихий сон

     Кто из темной чаши не пил,

     Если в сердце -- едкий пепел,

     Если в чаше -- тихий сон?

     В Ходасевич "Счастливый домик" 2


     Это теперь превзойдено и погребено.

     Нинка-друг! Тебе передаю наш дневник, -- последнее личное, что осталось у меня,-- да, последнее. Больше не повторится то, что здесь записано.


     Жизнь не раз разразится громом

     И не раз еще бурей вспенится,

     Но от слов дорогих и знакомых

     Закаляется сердце ленинца

     Посмертное -- Николая Кузнецова 3


     Пусть и в тебе закаляется сердце, когда будешь перечитывать -- такие некомсомольские -- мысли нашего дневника. За последнее время мы здорово с тобою разошлись. Я с большой тревогой слежу за тобой. Но все-таки надеюсь, что обе мы с тобою сумеем сохранить наши коммунистические убеждения до конца жизни, несмотря ни на что. Но одна моя к тебе просьба напоследок: Нинка! Остриги косы! Дело не в косах. А -- отбрось к черту буржуазный пережиток.

     Кончила заниматься ерундовыми дневниками комсомолка Лелька Ратникова, бывшая вузовка. Навсегда ухожу в производство.

     Москва. 14 августа 1928 г.


     Если перевернуть эту страницу, то вторая,-- первая по-настоящему,-- имеет такой вид. Наверху крупными печатными буквами выведено.
НАШ ОБЩИЙ ДНЕВНИК.


     Потом нарисовано два овала и под ними подпись:


     Здесь будут наши фотографические карточки.

     Затем двустишие:

     Будет буря! Мы поспорим

     И поборемся мы с ней!

     Москва. 3 мая 1925 года.


     А со следующей страницы идут дневниковые записи двумя различными почерками. Один почерк -- Лельки: буквы продолговатые, сильно наклоненные, с некрепким нажимом пера. Одна и та же буква пишется разно: "т", например,-- то тремя черточками, то в виде длинной семерки, то просто в виде длинной линии с поперечною чертою вверху. Другой почерк -- Нинки: буквы большие, с широкими телами, стоят прямо, как будто подбоченившись, иногда даже наклоняются влево.

     Даты редки.
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Вот как странно: сестры. Полгода назад почти даже не знали друг друга. А теперь начинаем писать вместе дневник. Только вот вопрос: писать дневник, хотя бы даже отчасти и коллективный (ведь нас двое),-- не значит ли это все-таки вдаряться в индивидуализм? Ну, да ладно! Увидим все яснее на деле.

     Как заглядывается на меня Володька Черновалов. Смешно. А я к нему отношусь только по-братски. Причины следующие: могу любить тогда, когда на меня внимания не обращают, а затем... Забыла, что -- второе. Вспомнила. Я не считаю за любовь тихое чувство, хорошее, ласковое отношение. Любовь -- буря, непонятный океан горя и волнений. Этого тут нет, и он слишком показывает, как меня сильно любит. Притом он интеллигент, в нем мало комсомольского. Нет, милый,-- смывайся! Полюбить, так полюблю парня-рабочего, пролетария, который за рабочий класс жизнь готов отдать. А ты на девчонку смахиваешь, размазня.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Май, самый светлый месяц в году. Под моим руководством находится шестьдесят пролетарских детей -- юных пионеров. Моя задача -- дать им коммунистическое направление, выработать из них бойцов за лучшее будущее, приучить к дисциплине и организации. Когда я говорю им о классовой борьбе, бужу в них ненависть к буржуазии и капиталистическому строю, глаза на их худых мордочках загораются революционным огнем, и мне ясно представляется, как растет из них железная когорта выдержанных строителей новой жизни. Очень весело жить на свете.

     На днях все они выезжают за город, будут жить в палатках, на свежем воздухе, но вблизи деревни и организовывать таких же детей крестьян в отряд юных пионеров. Сейчас много занимаюсь, через две недели кончу зачеты и поеду к пионерам в лагерь. Уж теперь радуюсь, как подумаю: жизнь и спанье на чистом воздухе, сигналы пионерской трубы и барабанная дробь, веселые и в то же время глубокие беседы с ребятами. Вся жизнь у меня в работе. Часто думаю: как бы я могла жить и находить удовлетворение в жизни, если бы не была в комсомоле? Совершенно не представляю себя в роли "беспартийной". Чем хорош комсомол? У комсомольца каждый миг рассчитан, на все надо смотреть с выдержанным, марксистским взглядом, все у него рационально и материалистично, следовательно, абсолютно истинно. И перед ним -- широкая, прямая, освещенная ярким солнцем дорога, проложенная нашими вождями -- Карлом Марксом, Фридрихом Энгельсом и Ильичом.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Вчера были с Лелькой у мамы. Как всегда, она очень нам обрадовалась, стала варить кофе, готовить яичницу. Делать она ничего не умеет: кофе у нее всегда убегает, яичница выходит, как гуттаперча. А через два часа, тоже как всегда, мы разругались и ушли. Конечно, о большевиках и советской власти.

     А ведь была она большевичкой до самого Октября. Ее муж, наш отец,-- знаменитый революционер Александр Ратников, повешенный Столыпиным 4. Маме хотели дать за его деятельность и смерть персональную пенсию в двести рублей, но она отказалась и живет на девяносто -- сто рублей жалованья. Сначала работала в кооперации, а когда кооперацию стали обольшевичивать, то ушла в этнографический музей. Она -- сухая, нервная, глаза постоянно вытаращены, говорит без умолку и все ругает советскую власть: за аморализм, за "неразборчивость в средствах", за дискредитирование идеи социализма и превращение его в "шигалевщину" (это в романе Достоевского "Бесы", говорят, есть такой дурак Шигалев, нужно бы, собственно, прочесть). С самого великого Октября,-- мне тогда было девять лет, а Лельке одиннадцать,-- с самых тех пор она нам ругала и изобличала коммунизм. Мы поэтому горячо его полюбили, и возненавидели мертвый интеллигентский морализм.

     И поступили в комсомол. Я удрала из дому пятнадцати лет, как только кончила семилетку. Жизнь вихрем закрутила меня. Целый приключенческий роман можно бы написать из того, что я переиспытала с пятнадцати лет до последнего года, когда поступила в МВТУ. Кем я ни была: библиотекарем, бандитом, комиссаром здравоохранения, статистиком. И где я ни побывала: на Амуре, на Мурмане, в Голодной степи. Больше всего полюбила зной зауральских пустынь, хотя больше всего вынесла там страданий.

     Лелька оказалась терпеливее: выдержала с мамой до запрошлого года, когда кончила девятилетку. Но когда поступила в МГУ, -- тоже ушла. И иначе мы не можем, хоть и жалко маму. Она часто потихоньку плачет. А сойдемся -- и начинаем друг в друга палить электрическими искрами.

     Так и сегодня.

     Мирно сидели за столом, ели жареную гуттаперчу, потом стали пить кофе. Лелька рассказывала, как они у себя, на факультете, вычистили целую компанию помещичьих и поповских сынков и дочек. Мама загорелась, вытаращила глаза, спросила'

     -- Что же, это хорошо? Мы ответили:

     -- Конечно, хорошо. Какой смысл для советской власти за счет рабочих и крестьян давать оружие образования в руки классовых своих врагов?

     И началось! "Да если бы в нашу советскую нынешнюю школу пришли Герцен и Кропоткин, Добролюбов и Чернышевский, то их выбросили бы, как дворянских и поповских сынков!" И много, много говорила.

     Милые детишки от пятидесяти лет и выше! Нам с вами никогда ни о чем не столковаться. Мы настолько старше вас, настолько опытнее и мудрее, что речи ваши нам кажутся наивным лепетом. Нам приходится сюсюкать, чтоб разговаривать с вами, а это очень скучно.

     Я маму люблю и даже уважаю, но только -- на расстоянии не ближе как за километр.
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Сегодня я ходила в бюро и просила нагрузки. Предложили работать библиотекарем при ячейковой библиотеке. Но я, конечно, отказалась. (Дураков теперь нет.)

     Хочу работать при какой-нибудь производственной ячейке, среди рабочих ребят. Записали руководителем комсомольской политшколы. Ура!

     Что-то ждет меня впереди? Сорвусь или справлюсь ?

     Дорогой мой товарищ, вы должны справиться, и не средне, а очень хорошо, должны уметь быть агитатором и пропагандистом, должны суметь подойти к рабочим ребятам, взять от них все лучшее и дать им все лучшее свое. А еще нужно забыть себя, забыть слово "я", раствориться в массе и думать "мы".
x x x


     Я и два наши парня ездили в райком. Они оба давно на политпросветработе, и в этом году им не хотелось быть руководами. Шли и ворчали.

     Я молчала, от волнения горели щеки. Что если в райкоме сделают предварительную политпроверку, и я не подойду? До черта будет тяжело и стыдно. Наверное, там будет заседать целая комиссия. Оказалось все очень просто: в пустой комнате сидел парень. Он нас только спросил, работали ли мы в этой области, и записал, какой ступенью хотим руководить. Буду работать на текстильной фабрике, там все больше девчата. С ребятами интереснее, а с девчатами легче.
x x x


     Lieber Genosse! 5 Вы справляетесь со своею работой, и я жму вашу лапку.
x x x


     (Почерк Нинки,) -- Завтра уезжаю в лагерь к своим пионерам.

     Вчерашний вечер наполнил мою душу чем-то новым, таким ярким, как солнце сейчас. У нас в клубе вчера читали пролетарские писатели,-- я видела и слышала этих пионеров нашей, пролетарской литературы. Потом наши ребята выступали с критикой. Очень удивил меня Шерстобитов. Он активист, говорит складно. Один из поэтов прочел два стихотворения, очень хороших, где рассказывал о лунной ночи и о своей любви к дивчине. Шерстобитов стал его крыть и заявил, что современная пролетарская молодежь не думает о поцелуях и лунных ночах, а думает о социализме, что пролетариату чужда "любовь двух сердец", потому что мысли его заняты мировой революцией. Это как же, значит? Пролетариат перестанет размножаться? Или будет простая случка, без всякой любви, как у быков и коров? Притом я хорошо знаю: сам Шерстобитов здорово крутит с девчонками. И вдруг он навсегда стал мне противен. Вместо лица вижу у него маску. Очень хотелось бы сбить ее.
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Нинка уехала к своим пионерам вот уже две недели. Как-то без нее скучно. Уж привыкла, чтоб она приходила ко мне из общежития. Сидим, болтаем, знакомимся: мы, в сущности, очень мало знаем друг друга, ведь не видались несколько лет. Но я ее очень люблю, и она меня. Она садится за этот дневник и пишет. Иногда ночует у меня.

     Мы вместе с Володькой Черноваловым занимаемся в кружке по диамату. Читаем, беседуем. Сегодня вышли на улицу, он вдруг говорит таким странным голосом:

     -- Лелька, я тебя люблю. Об этом надо мне много с тобою поговорить.

     Я сухо ответила:

     -- Много говорить нечего: мое отношение к тебе товарищеское.

     Он опустил голову и пошел прочь. Все-таки приятно думать, что есть парнишка, который всегда рад меня увидеть, пожать мою лапу.
x x x


     Почему на фабрике ребята так любят бузить? Как они не устают шуметь и дурачиться?

     Вечер провела в клубе текстильщиков. Один парень поцеловал меня при ребятах, я реагировала, как на щекотку, ребята смеялись. Так и надо было сделать: глупо было бы показывать обиду, от этого они бы только еще больше смеялись.

     * * *

     Дневник! Я расскажу тебе на ухо то, что меня мучает: я б-о-ю-с-ь своей аудитории. Перед тем как идти к ребятам, что-то жалобно сосет в груди. Я неплохо готовлюсь к занятиям, днями и вечерами просиживаю в читальне Московского комитета, так что это не боязнь сорваться, не ответить на вопросы, а другое. Но что? Просто как-то неудобно: вот я, интеллигентка, поварилась в комсомоле, начиталась книг и иду учить рабочих ребят. Пробуждать в них классовое сознание. Правильно ли это?

     Я стараюсь раствориться в их массе, быть такой, как они, даже отчасти их лексикон переняла, но все это не то. Я все еще одиночка, обособленная и далекая им.

     А в общем все эти рассуждения и самовопросы -- чистейшая интеллигентщина, от которой начинает тошнить.
x x x


     Все-таки я Володьку совсем не отшила. И сказать уже всю правду? Мне с ним все-таки как-то приятно бывать. Выработалась привычка, вернее -- потребность, с ним видеться. Общая работа, интересные споры -- и первая ласка. Я уклонялась, не хотела (считала, нет у меня любви "по-настоящему"), и все-таки поцелуй -- в губы. И после собрания за руку шли домой.
x x x


     Сентябрь 1925 г. -- Видимся с Володькой очень часто, вместе читаем. Он еще какой-то зеленый, на меня смотрит почтительно. Вообще он слишком мне подчиняется, я этого не люблю.
x x x


     Вчера шла по Остоженке, встретила Володьку. Так как ему не хватает стипендии, то он, чтоб подправить экономику, время от времени подрабатывает. Теперь он работает на стройке. Шел в брезентовой Спецовке, весь вымазанный известкой, в пыли. Когда увидел меня, просиял. Как-то эта встреча меня заставила многое передумать. Полно, уж- такой ли он интеллигент? Хорошо он выглядел в спецодежде.

     Мы взялись за руки, было солнце и желтеющие листья ясеней над церковной оградой. Он позвал меня к себе домой. Умылся, вытирал мозолистые руки полотенцем. Смотрела на свои руки и думала: не так уж они много работали физическим трудом, так что особенно мне чваниться нечем.

     Пили чай. На окне стоял в горшке большой куст белых хризантем. Я невольно все время поглядывала на цветы, и не было почему-

     то покоя от вопроса: почему цветы? Сам он их себе купил или... принес ему кто-нибудь? Купит ли себе парень сам цветы? Или станет ли парень парню приносить цветы?

     Я не выдержала. Ужасно глупо. Он что-то рассказывал, а я вдруг с обидой, с задрожавшими губами, прервала его:

     -- Откуда у тебя эти цветы?

     Он замолчал, поднял брови, пристально поглядел на меня,-- вдруг расхохотался, крепко охватил меня и стал целовать. Дурак!
x x x


     Нинка воротилась в Москву. Виделись с нею. Много рассказывала о своей работе с пионерами.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Октябрь, морозистый и звонкий... А в душе совсем не звонко. Все, что есть во мне так наз. пролетарского, все это -- начало, чуждое мне. В этом я убедилась. Потому-то мне и скверно так сегодня, потому-то так нелепы были сегодняшние мои поступки. Все мысли мои о том, что я стала "настоящей" комсомолкой,-- буза. Та же внешность -- кожаная куртка и красная косынка, не хватает стриженых косм и папироски в зубах. Но этого не будет, хотя могло быть легко. Но не сейчас. Ша! Довольно подделок,-- сказала я себе.
x x x

     (Почерк Лельки.) -- Ничего не понимаю. Что все это значит?
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Минутное настроение. Мне тогда было очень тяжело.
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Пишу после почти двухмесячного перерыва. Многое было, но не стоит записывать.

     Вчера вечером произошел очень нервный и очень тяжелый разговор с Володькой.


     Нет, Володька, брось! То, что между нами было,-- это не любовь. Это так у меня было -- интерес к никогда еще не испытанному, тоска по настоящей любви.


     То кровь кипит, то сил избыток.


     Повторю еще раз: по-настоящему я полюблю только парня-рабочего, настоящего, пролетария по духу и по крови.

     И он -- плакал! Какой странный и неприятный вид, когда плачет мужчина! Он мне орошал руки своими слезами, целовал руки, как барышням целовали в дореволюционные времена, так что они стали совсем мокрые.

     Я засмеялась.

     -- Чего ты?

     -- Никогда до сих пор не видала, как плачут взрослые мужчины. Смешно.

     И стала вытирать руки носовым платком.

     Он вскочил. Быстро надел пальто. Стало стыдно. Я, как стояла к нему спиной, так подалась, откинула голову и с ласковым призывом подставила ему под губы лоб. Но он положил мне сзади руки на плечи и, задыхаясь, прошептал на ухо:


     О, не бойтесь я не нищий!

     Спрячьте ваше подаянье!


     И выбежал.

     Стыдно черт те как.
x x x


     Нет, все-таки -- не по мне он. Размазня, интеллигент. Вспомню, как он плакал,-- становится презрительно-жалко.

     И вообще мне со студентами-интеллигентами как-то тесно, душно. С пролетариями вольнее.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- На трамвае неожиданно встретилась с Басей Броннер. Не видела ее с тех пор, как кончили с нею семилетку. Жизнь у ней была очень тяжелая: пятнадцати лет ушла от родителей-торговцев, нуждалась, очень голодала, с трудом кончила семилетку. А теперь, оказывается, она работает простой работницей, галошницей, на резиновом заводе "Красный витязь" 6, за Сокольниками. Мне она очень понравилась. Обязательно возобновлю с нею знакомство.
x x x


     Была у Баси в селе Борогодском. Хоть это вовсе не село, а та же Москва, только дома поменьше и пореже. И в середине дымит огромный завод резиновый. Бася меня водила и все показывала. Решено: завязываю с нею очень близкое знакомство. Она мне сильно нравится. Ушла в самую гущу пролетариата и насквозь пропиталась его духом. Работницы другие ей говорят:

     -- Ну, ты -- интеллигентка. Разве ты с нами долго станешь работать? Пришла, чтобы в вуз поступить или выдвинуться по партийной линии.

     Но она им хочет показать на деле, что и интеллигенты умеют быть настоящим пролетариатом, а не для карьеры идут на фабрики и заводы.
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Володьку не видела больше месяца, даже не знаю, где он. Говорят, уехал куда-то. Как-то не хватает мне чего-то без него. Ну, к черту! Буза!

     Я прочла сегодня в одной книжке: "Большевизм по заслугам славится своею стройною законченностью и монолитностью в области мировоззрения". И стало мне очень грустно. Я замечаю за собою, что частенько я смотрю на вещи не ленинскими глазами и думаю не большевистскими мыслями. Наступает новый год. Я бы хотела, чтоб в этом новом году у меня больше не было сумасбродных мыслей о жизни, о смерти и прочих идеализации чего бы то ни было, чтобы не было стремления и к индивидуализму. Я бы хотела смотреть на все явления жизни так, каковы они есть, и подходить к ним с марксистски-материалистическим, рациональным подходом.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Ого, Лелька! Как еще нам много приходится друг с другом знакомиться!
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Вдруг в театре Революции встретилась с Володькой. Он, -- как будто ничего не было,-- быстро подошел ко мне, улыбается. Я не успела собою овладеть и радостно вспыхнула, сама не пойму отчего.

     Ходили с ним по фойе. Верно! Он уезжал. В Ленинград. И только что воротился. Ездил туда с Иван Ивановичем Скворцовым-Степановым 7, редактором "Известий",-- их несколько ребят с ним поехало. Скворцова туда послал ЦК новым редактором "Ленинградской правды" и вообще возглавить борьбу с троцкизмом, который там очень силен.

     Мы даже забыли про спектакль. Пропустили целое действие. Ходили по фойе с притушенным электричеством, и он рассказывал, как их враждебно встретили наборщики "Ленинградской правды", как являлись депутации от заводов и требовали напечатания оппозиционных резолюций. Положение часто бывало аховое. Путиловцы бузили самым непозволительным образом. Весело было глядеть на Ивана Ивановича. Смеется, потирает руки. Большой, жизнерадостный, с громово смеющимся голосом. "Нет,-- говорит,-- положительно, я по природе -- авантюрист! Вот это дело по мне! Это борьба! А сидеть в Москве, строчить газетные статейки..." Рассказывал Володька, как они все со Скворцовым-Степановым двинулись на завод, как рассыпались по цехам, как под крики и свистки выступали перед рабочими и добились полного перелома настроения.

     Повеяло от Володьки как будто запахом пороха. Свежим воздухом пахнуло, борьбою, движением. Скучно вдруг как-то и серо показалось здесь, у нас.

     Но вы, товарищ,-- почему вы так вспыхнули, когда его неожиданно увидели? Нужно будет зазвать его к себе, вообще дать понять, что мне приятно его видеть.
x x x


     (Почерк Нинки,) -- Это мы пишем вместе, потому что сегодня мы очень полюбили друг друга и сблизились. И расшибли стену, которая была между нами. Вот как это случилось.

     Вечером ездили на Брянский вокзал8 провожать наших ребят, командированных на работу в деревне. Ждали отхода поезда с час. Дурака валяли, лимонадом обливались, вообще было очень весело. Назад вместе шли пешком вдвоем. Перешли Дорогомиловский мост 9, налево гранитная лестница с чугунными перилами -- вверх, на Варгунихину горку, к раскольничьей церкви.

     Мы взбежали по лестнице. Нинка из нас остановилась на верхней ступеньке, а Лелька двумя ступеньками ниже. Смотрели сверху на замерзшую реку в темноте, на мост, как красноглазые трамваи бежали под голубым электрическим светом. И очень обеим было весело. Вдруг у Нинки сделались наглые глаза (Лелька требует поправить: "озорные",-- ну ладно) -- сделались озорные глаза, и она говорит:

     -- Тебе нравится все время стоять на одной ступеньке?

     Лелька замолчала и долго пристально смотрела на Нинку, а Нинка задком галоши била по стенке ступени, смотрела Лельке в глаза и потом прибавила:

     -- Или даже -- твердо подниматься вверх со ступеньки на ступеньку?

     Лелька ответила очень медленно:

     -- Это было бы очень хорошо, так бы и нужно. Но меня неудержимо тянет бегать по всем ступенькам, по всей лестнице, и вверх и вниз.

     Нинка сказала:

     -- И меня тоже.

     И мы обе рассмеялись,-- почему мы это скрывали одна от другой?

     Никто в мире этого не узнает, но мы друг про друга будем теперь знать, что и другая в "душе", или как там это назвать,-- в сознании, что ли? -- носит то же


     СИМВОЛ ЛЕСТНИЦЫ
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Обо всем этом нужно говорить тихонько и интимно, потому что так легко испугаться самой себя и замолчать! Но что же делать, если это есть в душе? Вот в чем дело. Терпеть

     не могу пай-девочек и пай-мальчиков, живущих, действующих и думающих "как нужно". Мне тогда бешено хочется шарлатанить, и все взрывать к черту, и вызывать всеобщее негодование к себе. И я думаю: где это, у кого есть уже такая совсем полная истина? Позвольте мне раньше побегать по всей лестнице вверх и вниз, постоять на каждой ступеньке, все узнать самой и продумать все самой же. А поэтому, чтобы жизнь тебя не надула, нужно, хоть на время, стать "великим шарлатаном", не верить ни во что и в то же время во все верить, научиться понимать всех людей, стать насмешливым наблюдателем на арене жизни -- и непрерывно производить эксперименты. Но в то же время я знаю: если нет на земле правды, то все же есть много маленьких правд, и первая из них: в классовой борьбе победит пролетариат, и только диктатура пролетариата... Ну, известно.
x x x


     (Почерк Лельки.) -- Над этим нужно подумать. Мне это какою-то стороною тоже чертовски близко, только было запрятано очень глубоко в душе. Гм! Быть "великим шарлатаном". Это завлекательно. Но с этим вместе мы безумно любим наш комсомол. В этом трагедия. Как жить без него и вне его? Ну что ж. Будем великими шарлатанами и экспериментаторами.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- Только помнить: когда шарлатанишь, нужно все делать добросовестно и очень серьезно.
x x x


     (Почерк Нинки.) -- 9 февр. 1926 г. Только что вернулись из подшефной деревни. Комсомольская ячейка совместно с беспартийной молодежью организовала туда лыжную вылазку. С нами ездили и рабочие ребята с фабрики, где мы ведем общественную работу.

     Что за день был! Мне кажется, никогда в жизни мне так хорошо не было. Снег, солнце, запушенные инеем ели. Ребята такие близкие и родные. И веселье, веселье. Толкали друг друга в снег, топили в сугробах. Вылезая, фыркали и отряхивались, как собачата, брошенные в воду.

     Почему мне было так хорошо? Не потому ли, что в этот день я вся переродилась, стала другой, близкой ребятам, своей...

     Завязали связь с деревней, на той неделе деревенская молодежь приезжает к нам во втуз, на экскурсию. Обязались им помочь в организации пионеротряда. Но -- главное: снег, солнце, задорные песни -- и радость без предела.

     Это вообще. А в частности: обратно шли к станции медленно, уставшие. Я так устала идти на лыжах, что предпочла их взять на плечо, а сама идти по дороге. Легкий скрип за моею спиною, торможение. Мы рядом. Лазарь. Я давно к нему приглядываюсь,-- кто он и что он?

     Постараюсь записать все то, что он мне рассказал. Вчера умерла его мать; вот уже два года, как он ее не видел, не видел с тех пор, как ушел из дому, поступил на фабрику, стал жить в рабочем общежитии. Визгливо кричала мать, грозился отец, и их крики еще раздавались на лестнице, когда он со своей корзинкой выходил из парадного. Отец -- крупный торговец, еврей, культурный, начитанный, мать -- местечковая, со всеми традициями, мелочная, с торгашеской психологией. И он, Лазарь, их сын, случайный и не к месту. Восточные глаза смотрят в стекла очков, честные, правдивые, и боль, боль в них.

     Вчера вечером умерла мать, а утром вчера она дрожащей рукой написала записку: "Приди проститься". Не пошел Лазарь прощаться с умирающей торговкой, по странной случайности получившей право называться его матерью. Прав ли он был?

     Что мне было ответить ему? Н-е з-н-а-ю. Это думала я. А говорила, что только так и мог поступить комсомолец.
x x x


     Нинка поехала в гости к Басе Броннер в село Богородское, за Сокольниками. Бася, подруга ее по школе, работала галошницей на резиновом заводе "Красный витязь".

     Бася после работы поспала и сейчас одевалась. Не по-всегдашнему одевалась, а очень старательно, внимательно гляделась в зеркало. Черные кудри красиво выбивались из-под алой косынки, повязанной на голове, как фригийский колпак. И глаза блестели по-особенному, с ожиданием и радостным волнением. Нинка любовалась ее стройной фигурой и прекрасным, матово-бледным лицом.

     Бася сказала:

     -- Идем, Нинка, к нам в клуб. Марк Чугунов делает доклад о международном положении.-- И прибавила на ухо: -- Мой парень; увидишь его. И заранее предупреждаю: влюбишься по уши -- или я ничего в тебе не понимаю.

     Нинка с удивлением поглядела в смеющиеся глаза Баси,-- слишком был для Баси необычен такой тон.

     В зрительный зал клуба они пришли, когда доклад уж начался. Военный с тремя ромбами на воротнике громким, привычно четким голосом говорил о Чемберлене, о стачке английских углекопов. Говорил хорошо, с подъемом. А когда речь касалась империалистов, брови сдвигались, в лице мелькало что-то сильное и грозное, и тогда глаза Нинки невольно обращались на красную розетку революционного ордена на его груди.

     Когда пошла художественная часть, Бася увела Чугунова и

     Нинку в буфет пить чай. Подсел еще секретарь комсомольской цеховой ячейки. Чугунов много говорил, рассказывал смешное, все смеялись, и тут он был совсем другой, чем на трибуне. В быстрых глазах мелькало что-то детское, и смеялся он тоже детским, заливистым смехом.

     Подошли два студента Тимирязевской сельскохозяйственной академии, Васины знакомые: не застали ее дома и отыскали в клубе. Перешли в комнату молодежи; публика повалила на художественную часть, и комната была пуста.

     Играли, дурачились. Устроили вечер автобиографий. Каждый должен был рассказать какой-нибудь замечательный случай из своей жизни. Почти у всех была за спиною жизнь интересная и страшная, каждому было, что рассказать.

     Первый жребий достался секретарю ячейки. Он рассказал про свой подвиг на гражданской войне, как ночью украл у белых пулемет, заколов штыком часового. Рассказывал хвастливо, и не верилось, что все было так, и Нинка слушала его с враждою. Потом тимирязевец рассказал, бывший партизан, тоже про свой подвиг. Третий жребий вытянул Чугунов.

     -- Ну-с, что же бы вам рассказать? Нинка сказала:

     -- Расскажите, как и за что вы получили орден Красного Знамени.

     Ей хотелось послушать, как и он будет хвастать, чтобы и к нему испытать то же враждебно-насмешливое чувство, как к первым двум.

     Чугунов внимательно поглядел на Нинку, усмехнулся, подумал и медленно ответил:

     -- Я вам лучше расскажу, как я был приговорен к расстрелу. За трусость и отсутствие организаторских способностей.

     -- Ого!

     Все оживились. Это было поинтереснее подвигов. Чугунов прислонился спиною к простенку между окнами и стал рассказывать.

     -- Было это очень скоро после Октябрьской революции, в самом начале гражданской войны. Я тогда воротился из ссылки и работал слесарем на Путиловском заводе. И вот решил я поступить в Красную гвардию. Поступил. Наскоро нас обучили и послали на казанский фронт, против чехословаков. На длинном шнуре мотается у колен револьвер... А я хоть был материалист, но в то время питал чисто мистический страх перед всяким огнестрельным оружием: когда стрелял, зажмуривал оба глаза. Явился к командарму. "Из Питера? Рабочий-подпольщик? Чудесно!" Назначил меня комендантом станции Обсерватория. А нужно вам сказать...

     Он внимательно оглядел всех, усмехнулся.

    

... ... ...
Продолжение "Сестры" Вы можете прочитать здесь

Читать целиком
Все темы
Добавьте мнение в форум 
 
 
Прочитаные 
 Сестры
показать все


Анекдот 
Долгожданная новогодняя новость от операторов сотовой связи!
Наконец-то объединяются Би-Лайн и МТС!
Новым логотипом будет пчела с большими красными яйцами

показать все
    Профессиональная разработка и поддержка сайтов Rambler's Top100