Трифонов, Юрий - Трифонов - СтудентыПроза и поэзия >> Русская современная проза >> См. также >> Трифонов, Юрий Читать целиком Юрий Трифонов. Студенты
-----------------------------------------------------------------------
В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том первый".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
-----------------------------------------------------------------------
1
Две остановки от дома он проехал в троллейбусе - в новом, просторном,
желто-синем троллейбусе, - до войны таких не было в Москве. Удобные кресла
были обиты мягкой кожей шоколадного цвета и узорчатым плюшем. Троллейбус
шел плавно, как по воде. А он не ездил в троллейбусах пять лет. Он не
видел московского кондуктора пять лет.
Пять лет не спрашивал он деловитой московской скороговоркой: "На
следующей не сходите?" И когда он теперь спросил об этом, голос его
прозвучал так громко и с таким неуместным ликованием, что стоявшие впереди
него пассажиры - их было немного в этот будничный полдень - удивленно
оглянулись и молча уступили ему дорогу.
Гармошка пневматической двери услужливо раздвинулась перед ним, и он
спрыгнул на тротуар.
И вот он идет по Москве...
Июльское солнце плавит укатанный уличный асфальт. Здесь он кажется
синим, а дальше, впереди, серебристо блестит под солнцем - будто натертый
мелом. Дома слева отбрасывают на асфальт короткую густую тень, а дома
справа залиты солнцем. Окна их ослепительно пылают, и отражения этих
пылающих окон лежат на теневой стороне улицы зыбкими световыми пятнами.
Из-за угла выползает громадный голубой жук с раскрытыми водяными
крыльями. В каждом крыле, сотканном из миллиардов брызг, переливается
радуга. Асфальт влажно чернеет и дымится, а дождь на колесах медленно
ползет дальше, распространяя вокруг себя облако прохлады.
Москва.
Он идет по Москве!
Здесь все знакомо и незабываемо с детства, здесь его родина, та простая
человеческая родина, которую вспоминали солдаты на войне, каждый - свою. В
полуночном Венском лесу и в диких горах Хингана ему вспоминалось:
Замоскворечье, Якиманка, гранитные набережные, старые липы Нескучного
сада...
И вот все вернулось к нему. Все, все, что так бережно хранила память.
Вон в том особняке, у Спасо-Наливковского, осенью первого военного года он
служил в пожарной команде Ленинского района. Служил! Шестнадцатилетний
мальчишка... Теперь на особняке опять, как и до войны, вывеска: "Детский
сад N_62". Из раскрытых окон выглядывают лаковые листья фикуса, поет
радио.
Он идет все быстрее, почти бежит.
Он выходит на мост, перекинутый через канал - знаменитую московскую
Канаву. Возле кинотеатра "Ударник" толпится народ, все почти молодежь, -
ну да, теперь ведь каникулы.
Москвы-реки еще не видно, но уже чувствуется ее свежее дыхание,
угадывается ее простор за рядами домов. Когда-то он жил здесь, на
Берсеневской набережной, а учился на Софийской, прямо напротив Кремля. Он
ходил в школу под аркой моста - там всегда было сумеречно и гулко, и можно
было вызывать эхо. А после уроков они занимались "закалкой воли": ходили
по каменному парапету набережной, расставив руки для равновесия. Потом это
заметил кто-то из учителей и попало всему классу.
Он останавливается на могучем бетонном взгорье - на середине моста.
Большой Каменный!
Самый красивый мост в мире. Теперь он не сомневается в этом, - он видел
мосты в Праге и в Вене и множество других мостов в разных странах.
Отсюда город кажется беспорядочно тесным - улиц не видно, дома
воздвигаются один над другим в хаосе желто-белых стен, карминных крыш,
башен, облепленных лесами новостроек, искрящихся на солнце окон.
Но по отдельным знакомым зданиям можно угадать улицы: вон блестит
стеклянная крыша Пушкинского музея, левее, у самого берега, раскинулась
строительная площадка - еще до войны здесь начали строить Дворец Советов,
- как огромные зубья, торчат в круге массивные опоры фундамента.
А по правую руку - высоко на холме Кремль. Старинные башни, подернутые
сизой, почти белой у подножия патиной, и гряда зелени за стеной, на
кремлевском дворе, а над зеленью - стройный, белогрудый дворец с красным
флагом на шпиле.
Сколько раз до войны видел он эти башни и ели и этот гордый дворец,
видел зимой и летом, на солнце и под дождем, из окна троллейбуса и с
набережной, - сейчас у него такое ощущение, словно он видит все это
впервые. И впервые видит сказочную красоту Кремля, чудесней которой нет
ничего на земле.
Потом он идет через площадь у Боровицких ворот к библиотеке Ленина.
Он вглядывается в лица встречных людей и удивляется: почему не видно
знакомых? Ему кажется, что он всех должен увидеть сегодня же, встретить на
улицах.
Сейчас он поднимется на Красную площадь. Уже близко, близко...
Он в центре Москвы. Город окружает его неутихающим звонким гулом,
голосами и смехом толпы. Перед ним возвышается белый утес гостиницы
"Москва", и налево, в гору, уступами многоэтажных домов взбегает самая
людная и живая, сверкающая зеркалами витрин улица Горького.
Как он мечтал об этом дне!
Он идет между людьми, касается их плечами, влюбленно заглядывает им в
глаза, вслушивается в разговоры. Ведь все это москвичи - его земляки, к
которым он вернулся сегодня после пятилетней разлуки. И этот широкоплечий
мужчина в сером плаще и шляпе, и веснушчатый мальчуган в теннисной майке,
и румяная женщина с ребенком на руках, и другая, в очках, с портфелем под
мышкой, из которого торчит бутылка молока, и девушки - их так много!
Девушки в белых, розовых и сиреневых платьях, загорелые и быстрые, глаза
их блестят, и они все улыбаются ему, а он им. Он улыбается им в ответ, и
ему кажется, что все эти люди - его старые знакомые, он просто немного
забыл их за пять лет. Вероятно, и он изменился. Но они вспомнят друг
друга, очень скоро!
Брусчатка Красной площади отливает раскаленной синевой неба. Он идет
выпрямившись и подняв голову. Здесь все по-прежнему, как до войны, -
торжественный строй голубоватых елей вдоль Кремлевской стены, два солдата
застыли у дверей великой гробницы. Их юные лица загадочны и надменны.
Кажется, эти же самые парни стояли здесь и тогда, пять лет назад.
Медленно, с бьющимся сердцем, он проходит через площадь и все время
смотрит направо. Он видит, как на часах Спасской башни прыгает золотая
стрелка и в ней на одно слепящее мгновение вспыхивает солнце.
А когда он спускается на набережную, к нему подходит молодой парень,
скуластый и черноглазый, тоже в гимнастерке и сапогах, и спрашивает с
виноватой запинкой:
- Случайно не знаешь, друг, как в Третьяковскую галерею пройти?
- Как не знаю! - почти кричит он, чему-то вдруг очень обрадовавшись. -
Конечно, знаю! Я сам бы с тобой пошел, но я уж решил - Третьяковку на
завтра. Вот слушай: иди через Каменный, нет - лучше через Москворецкий
мост...
И он старательно и подробно объясняет парню, как пройти в Третьяковскую
галерею. Тот уходит, благодарно кивая. А он смотрит вслед и улыбается
счастливо и изумленно: подумать только, завтра и он пойдет в Третьяковку!
А если захочет, то пойдет и сегодня. Стоит ему захотеть - и через
пятнадцать минут он будет в Третьяковке!
И вот он в вестибюле метро, залитом рассеянным электрическим светом, от
которого мраморные стены, одежда и лица людей приобретают матово-оранжевый
оттенок.
Напористый людской поток проносит его к одному из двух эскалаторов.
Ему явственно кажется, что он спускался по этому эскалатору совсем
недавно - неделю назад, вчера. Здесь все знакомо, ничто не изменилось со
вчерашнего дня - который был пять лет назад...
Люди легко сбегают с эскалатора и расходятся в разные стороны. В
однообразное гудение эскалатора и шум множества разговоров врываются
нарастающий лязг и громыханье. Это подходит еще невидимый поезд.
Кто-то трогает его за рукав - деревенская старуха в платке.
- Сынок, а на "Сокольники" мы здесь посадимся ай нет?
- Что вы! Нет, нет! Вы не туда идете: вам надо подняться обратно и
перейти на другую станцию! Вы сейчас...
Но чей-то бас спокойно прерывает его:
- Вовсе не обязательно. Идите, бабуся, вниз и пройдете по новому
переходу на станцию "Охотный ряд".
- Какому переходу? - спрашивает он высокомерно, уязвленный тем, что
кто-то вздумал поправлять его. - Вы путаете. Это на "Библиотеке Ленина"
есть переход.
- Я никогда не путаю, товарищ. Если не в курсе, не надо учить других. А
вы, бабуся, не слушайте его, а спокойно идите по новому переходу и своего
достигнете.
Да, ведь верно! Он же читал в газетах о новых станциях, открытых еще в
войну, и о новом переходе в центре. Надо немедленно все это осмотреть.
После июльской жары так приятна мраморная свежесть подземелья! Он идет
по новому переходу, пытливо разглядывая алебастровые украшения, выложенный
цветными плитками пол, и с наслаждением вдыхает знакомый, всегда
присутствующий в метро чуть сыроватый запах - запах свежей известки или
влажных опилок.
Он идет медленно, и все обгоняют его. Кажется, он единственный праздный
человек в этой торопливо бегущей толпе.
Через час, утомленный всем виденным, он выходит на своей любимой
станции. Площадь Маяковского ослепляет его голубизной и солнцем, окунает в
зной.
Он читает афиши: выступление Ансамбля железнодорожников... Армянский
хор... Гастроли польского скрипача, профессора Варшавской консерватории...
Вечер юмора... Командное первенство по борьбе... Сколько новых, незнакомых
ему имен!
Вдруг кто-то хватает его за плечи.
- Вадим!
Круто обернувшись, он видит Сергея - Сережку Палавина, своего самого
старинного друга еще со школьной скамьи. Вот она, встреча! Он будто
чувствовал, что это должно случиться сейчас.
Они обнимаются неуклюже и в первые секунды не находят слов.
- Я звонил тебе утром, - говорит Вадим.
- Знаю, знаю! Ну, как ты? Черт! - Сергей стискивает Вадима в объятиях,
трясет его и хохочет. - И здоров же ты стал! Нет, ты смотри, какой
здоровый! Отъелся на армейских харчах, а?
- Да и ты не из тощих.
- Ну-у, куда мне! И в лице у тебя этакое бывалое, солдатское... Как мы
встретились-то, а? Блеск!
- Я думал вечером зайти...
- Ну вот и встретились!.. У тебя, значит, Красная Звезда и медали в два
наката, - нормально!
Вадим смотрит в сияющее лицо друга: в общем Сергей не изменился, только
вырос, стал шире в плечах. Такие же пушистые светло-русые волосы, голубые
глаза с веселым татарским разрезом, а загорелый выпуклый лоб слегка
рассечен морщинами - их не было пять лет назад. Вид у него глубоко
штатский и праздничный: летний костюм кремового цвета и сандалеты из белой
кожи. Ну как же! Сережка всегда любил пофрантить.
Они идут по Садовой, еще неловкие и напряженно-взволнованные этой
долгожданной и такой внезапной встречей.
Что можно рассказать в первые полчаса? Кажется, ничего. Они
рассказывают о том, что давно знают из писем. Сергей работал до конца
сорок третьего года в Свердловске, в научно-исследовательском институте,
потом его призвали и направили на Северо-Западный фронт, там он и служил
до конца войны. С декабря сорок пятого - вот уже больше полугода - он в
Москве.
- Ну, а где наши ребята? - спрашивает Вадим. - Где Ромка, Людочка? Где
Митя Заречный?
Сергей видел одного только Ромку - он в Москве, работает на часовом
заводе. Людочка уехала куда-то с мужем - кажется, в Казахстан. Митя
Заречный служит в оккупационных войсках, в Берлине. А вот Петя Кирсанов
погиб. Еще в сорок втором.
- Да, я знаю, мне писали. Жаль Петьку... - Вадим помолчал. - А что ты
делаешь, Сергей? Учишься?
- С этого года начну.
- Где?
- Еще не решил. Или в МГУ, или где-нибудь еще. - Сергей вздыхает и
озабоченно покачивает головой. - Пора, пора начинать! Я же полгода без
дела болтаюсь, надоело...
Вадим давно решил - он поступит в педагогический, на литературный
факультет. Но ему пока не хочется говорить о себе.
- Не женился, надеюсь? - спрашивает вдруг Сергей.
- Да нет, где же...
- Ну правильно, - говорит Сергей наставительно. - Нам, брат, с тобой
нельзя раньше времени обзаводиться семейством. Никак нельзя. Теперь начнем
учиться, пробиваться, как говорят, в люди, а это легче одному,
необремененному, так сказать...
Вадим плохо слушает, точнее - он плохо понимает Сергея. Радостное
возбуждение этого огромного солнечного дня все еще не покидает его и
кружит голову.
Потом они приходят к Сергею - в большой старый дом на улице Фрунзе, с
угловыми башенками, кариатидами, балкончиками. Четыре верхних этажа -
современная надстройка из красного, еще не оштукатуренного кирпича.
Их встречает мать Сергея, Ирина Викторовна. Она заметно состарилась,
сгорбилась, черные волосы ее потускнели, но она все такая же - та же
необычайная для ее рыхлой фигуры подвижность, та же привычка разговаривать
шумно и неустанно, перебивая других. Ирина Викторовна встречает Вадима как
сына - целует, разглядывает ревнивым и пронзительным взглядом, умиленно
восклицает:
- Господи, да ты совсем мужчина! Боже, какие плечи, голос!..
В квартире беспорядок, какой бывает, когда собирают кого-то в дорогу, -
Ирина Викторовна держит в руках шпагат, на выставленном в коридоре
чемодане лежит свернутое летнее пальто, а на столике под телефоном блестит
никелированной макушкой термос. Оказывается, сегодня отправляют в
пионерлагерь Сашу - младшего брата Сергея. Вот он и сам выбегает в
коридор, что-то напевая и шлепая себя по лбу покрышкой от волейбольного
мяча. Увидев Вадима, Саша сконфуженно застывает на месте.
- Сашуня, а этот дядя - Вадим. Ты не узнаешь?
Саша смотрит на Вадима исподлобья и качает круглой, стриженой, будто
обсыпанной золотыми опилками головой. Нет, он не узнает Вадима. Да и Вадим
не узнал бы Сашу, - пять лет назад это был четырехлетний карапуз, а теперь
уже школьник третьего класса.
Из комнат доносится женский голос:
- Ирина Викторовна, а где мыльница? На комоде нет!
- Возьмите в ванной, Валюша! - отвечает Ирина Викторовна поспешно. -
Возьмите мою, мраморную.
В дверях появляется темноволосая, худенькая девушка лет двадцати, она
близоруко щурится, увидев Вадима, и неуверенно кивает.
- Это Вадим, ты знаешь его по моим рассказам, - говорит Сергей. - А это
Валя.
- Я вас представляла совсем другим, - говорит Валя, протягивая Вадиму
очень красивую, белую, обнаженную до локтя руку.
- Интересно, каким?
- Почему-то черным, низкорослым, таким крепышом. И в очках.
- Воображаю, что Сережка нарассказал про меня! - смеется Вадим.
- Нет, он просто говорил, что вы очень серьезный и положительный
человек. Он часто говорил о вас.
В разговор вступает Ирина Викторовна:
- Валюша, это же друзья детства! Я помню их вместе еще вот такими, -
она дотрагивается до Сашиного живота, отчего Саша недоверчиво усмехается.
- Серьезно, Саша, я помню Вадима таким крохотным! Мы жили на даче. Помню,
как они носились с этими змеями, какой-то телефон проводили, помню... да
господи, чего только не было! А потом школа, Дом пионеров. И слезы были, и
ссоры - все-таки пятнадцать лет! Ребята, и опять вы вместе! А? Ну, не
чудеса ли? Оба живые, орденоносные... Ну, обнимитесь же!
- Я, кстати, не орденоносный, а только медаленосный, - бормочет Сергей
усмехаясь и притягивает Вадима к себе за плечи. - Эх, Вадька, мать-то у
меня какая сентиментальная! Прямо сказительница...
- Ну, идите, ребятки, идите в комнаты! Поговорите!
Валя извинилась, сказав, что ей надо помочь Ирине Викторовне по
хозяйству, и ушла в глубь коридора.
- Кто это - Валя? - спрашивает Вадим, оставшись с Сергеем в его комнате
наедине. - Родственница ваша?
- Нет, знакомая просто... Учится в медицинском. Очень толковая девушка,
умница.
В комнате Сергея на редкость чисто и прибрано - так всегда бывало на
его столе в школьные годы. Два больших застекленных книжных шкафа
аккуратно заставлены книгами. Переплеты так безукоризненно пригнаны один к
другому, так свежи их краски, что библиотека похожа на выставку, -
кажется, не хватает таблички: "Руками не трогать".
- А ты, я вижу, в отцовский кабинет переселился, - говорит Вадим, с
удовольствием оглядывая знакомую комнату, - ведь это кабинет Николая
Степаныча? А где ружья охотничьи, - я помню, вот здесь висели? - Он
показывает на стену, где висит теперь несколько фотографий артистов, и
среди них портрет Лермонтова. - Николай Степаныч, наверно, в командировке?
Все разъезжает?
Сергей чуть хмурится.
- Папаша-то с нами не живет! Забыл?
- Ах, да... я забыл, - бормочет Вадим, смутившись. И как это он, в
самом деле, забыл!
Перед войной родители Сергея разошлись. Вадиму вспомнился жаркий
июньский день - экзамен по алгебре в девятом классе, - когда Сережка
пришел в школу бледный, с красными глазами и говорил всем, что пережарился
на солнце и заболел. Экзамен он сдал на "посредственно". А после экзамена
признался Вадиму, что вчера вечером он провожал отца и потом не спал всю
ночь. Отец его уехал навсегда в другой город, на Кавказ... Через три
недели после этого экзамена по алгебре началась война.
Вадим и Сергей садятся друг против друга, закуривают. И оба молчат,
словно обо всем уже наговорились. И кажется, уже не о чем говорить.
Вадим замечает под стеклом на столе карандашный портрет Сергея, -
коротко подстриженный, улыбающийся подросток в курточке с молнией. Это
Сергей, не то в восьмом, не то в девятом классе, и рисовал его сам Вадим.
Под рисунком надпись "Кекс", и еще ниже, почему-то по-латински: "Pinx.
W.В." [рисовал В.Б.]
- Кекс! - Вадим улыбается, глядя на рисунок. - Вот мы и встретились,
Кекс... Кстати, я уже забыл, почему тебя так прозвали?
- И я не помню. Меня уже много лет никто так не называет.
Действительно, почему Кекс?
Вадим с недоумением пожимает плечами.
- Странно. Совсем вылетело из головы...
- Да, многое позабылось... А я помню, когда ты делал этот портрет - в
восьмом классе, для новогодней газеты.
- Это-то и я тоже помню.
Они молчат некоторое время и оба серьезно и внимательно рассматривают
рисунок. Этот листок из тетради в клетку, чернильный след пальца в углу
вмиг оживляют в их памяти многое-многое из той светлой, шумной и уже
далекой жизни, которая называлась - школа...
- Ты хорошо рисовал, тебе бы учиться этому делу, - говорит Сергей
задумчиво. - А фронтовые зарисовки у тебя есть?
- Есть кое-что, мало.
- Ну, понятно. Ты, значит, дошел до Праги? Ты был на Третьем
Украинском?
- Нет, на Втором. Мы шли через Румынию, Венгрию...
- И Будапешт брал?
- В первых уличных боях мы не участвовали. Нас бросили на север, к
Комарно, а в это время Третий Украинский завязал бои в Будапеште. А
потом... Ты помнишь, немцы подкинули к Будапешту одиннадцать дивизий?
- Да, да, да! Как будто припоминаю...
- Ну вот, и мы рванули, значит, обратно к Будапешту. На танках.
Вообще-то это был рейд на Комарно...
- Ты в танках все время?
- Да, я в танках...
И начинается долгий разговор о войне.
За окном синий с золотом душный вечер московского лета. Как много
рассказано в этот вечер и как мало! Разговор будет продолжаться завтра, и
послезавтра, и еще много дней.
Вадим выходит на улицу. Завтра они пойдут с Сергеем в Третьяковку. И
надо уже готовить документы для института, сходить туда и все узнать,
достать программы, купить книги...
Улицы полны людей - это уже не дневные, торопящиеся пешеходы, а
вечерняя, плавно текущая толпа. Лица людей, оживленные, молодые, веселые,
озарены сиянием фонарей и световых реклам и звезд, щедро рассыпанных по
высокому синему косогору.
С Гоголевского бульвара веет пахучая волна запахов - зелени и цветов.
Бежит через площадь, позванивая, совсем пустой трамвай, - москвичи в такой
вечер предпочитают ходить пешком.
И Вадим идет домой пешком.
Идет по бульвару, через Метростроевскую и Крымский мост...
Он как будто пьян, и даже трудно сказать - отчего. От рюмки водки,
которую он выпил за ужином у Сергея, или от сладкого чая, или от этого
родного московского вечера, плывущего над городом в облаке тепла, в зареве
уличных светов и в шуме человеческих голосов, смеха, сухого шороха ног по
асфальту, музыки из распахнутых окон?
Вчерашний старший сержант Вадим Белов пьян главным образом от счастья.
Он счастлив оттого, что вернулся в родной город, к своим старым и еще
неизвестным друзьям и к новой жизни. К той мирной и трудовой жизни, о
которой он мечтал на войне, ради которой он вынес столько лишений, одолел
так много трудностей и прошел в кирзовых сапогах полсвета.
Здравствуй, новая жизнь, которая начинается завтра!
2
И Вадим Белов, так же как и Сергей Палавин, работал теперь за отцовским
письменным столом. Осенью, в холодные дни, в дождь, он надевал кожаное
отцовское пальто с широким поясом и такими глубокими карманами, что руки в
них можно было засунуть чуть ли не по локоть. Это было старое, но очень
крепкое пальто: отец купил его еще на Дальнем Востоке.
Над письменным столом висит фотография отца в этом пальто - он без
шапки, седоватые волосы вьются буйно и молодо над широким лбом, а глаза
чуть прищурены, улыбаются насмешливо и проницательно, все видя, все
понимая... Глаза у отца были темно-синие, а на фотографии они совсем
черные, южные, очень живые.
Старые знакомые часто говорят матери:
- Дима стал очень похож на отца. Вылитый Петр Андреевич!
Вадиму приятно это слышать - ему хочется быть похожим на отца. А Вера
Фаддеевна, улыбаясь грустно и сдержанно, отвечает:
- Да, много общего... есть...
Отец погиб в начале войны, в декабре сорок первого года. Это была его
третья война, хотя профессия у отца была самая мирная - учитель. Последние
пятнадцать лет он работал директором школы. Когда отец вместе с другими
ополченцами уезжал на фронт - это было в июле, на Белорусском вокзале, -
провожать его пришло много учителей и школьной молодежи. Все они стояли
вокруг отца шумной, тесной толпой, говорили, перебивая друг друга, теплые
прощальные слова, а завуч отцовской школы Никитина, седенькая старушка в
очках, даже всплакнула, и отец утешал ее и обнимал за плечи.
Сам он был спокоен, говорил шутливо:
- Я же с немцами третий раз встречаюсь. Третий раз не страшно...
Вадиму непривычно и странно было видеть отца в тяжелых солдатских
сапогах, со скаткой шинели на плече, в пилотке. И пахло от него незнакомо:
грубым сукном, кожей, табаком - он снова начал курить. Вадиму казалось,
что отец весь как-то неуловимо и сурово изменился, и хотя они стоят рядом,
держась за руки, но отец уже очень далек от него, уже не принадлежит ни
ему, ни матери, ни этим многочисленным добрым друзьям. Тот широколицый,
рябой паренек в гимнастерке, туго заправленной за пояс, с двумя кубиками
на петлицах, который пробежал, хрипло покрикивая: "По вагонам, по вагонам,
товарищи!", был теперь во сто раз ближе к отцу, чем все они, вместе
взятые.
Прощаясь с Вадимом, отец сказал:
- Главное - крепко верить, сынок. Это самое главное в жизни. Крепко
верить - значит, наполовину победить. - И, сильно, по-мужски, сжав руку
Вадима, добавил вполголоса: - Мать береги! Ты, брат, глава семьи теперь,
опора...
Когда возвращались с вокзала, Вадим первый раз взял маму под руку. С
другой стороны Веру Фаддеевну держала под руку старушка Никитина - новый
директор школы - и что-то бесконечно рассказывала о своих
сыновьях-летчиках, о муже, погибшем еще в гражданскую, о трудностях
школьной работы... По привычке школьных учителей она говорила очень
подробно, каждую мысль повторяла и разъясняла много раз.
- Мы должны быть вместе, Вера Фаддеевна. Держаться друг друга, помогать
друг другу. Мы, женщины, проводившие мужчин на войну, должны взяться за
руки - вот так. Если вам что-нибудь будет нужно, Вера Фаддеевна...
Вадим всю дорогу молчал. Он думал о словах отца: "Ты теперь глава
семьи, опора". Значит, он уже не мальчик, отец поручил ему беречь мать.
Отец и раньше, уезжая в командировку или на курорт, говорил Вадиму
нарочито громким и строгим голосом: "Смотри - маму береги!" Сегодня он это
же сказал тихо и назвал маму необычно сурово - мать... Да, теперь начнется
для Вадима новая жизнь, полная забот и ответственности. И Вадим
раздумывал: когда же и с чего именно начинать ему эту новую жизнь?
А на следующей неделе "глава семьи" тайком от семьи пошел в военкомат и
попросился на фронт. Ему отказали, так как у него еще не было паспорта,
никто не поверил его словам, что ему уже семнадцать лет. Об этой неудачной
попытке он не сказал никому.
Наступил сентябрь. Вадим должен был бы заканчивать в этом году десятый
класс. Но занятия все не начинались. Он поступил вместе с Сергеем в
молодежную пожарную команду Ленинского района и два месяца трудился день и
ночь: ночью стоял на дежурстве, тушил зажигалки, ловил ракетчиков, а днем
работал вместе со всей командой на дровяном складе, на разных вокзалах,
чаще всего на речном - разгружал баржи с боеприпасами. Спать приходилось
то вечером, то утром.
Стоя осенней ночью у чердачного окна в каком-нибудь доме на Полянке или
на Коровьем валу, глядя на вспышки зениток в небе и мгновенно возникающие
розовые нити трассирующих пуль, Вадим проникался новым ощущением - он был
уже опорой не только семьи, но и опорой всей своей улицы, всего района,
десятков, сотен семей, невидимо спящих или бодрствующих в кромешном мраке
затемненного города. Он отвечал за жизни тысяч людей, за целость их домов.
Позже, на фронте, это чувство ответственности еще больше укрепилось в нем,
и уже не улица, не город, а вся страна, казалось ему, стояла за его
спиной, и он был ее опорой и отвечал за ее судьбу.
В конце октября молодежная команда Ленинского района была
расформирована: ребята призывного возраста ушли в армию, а кто помоложе -
на военные заводы в Москве. В это время учреждение, где работала Вера
Фаддеевна, эвакуировалось в Среднюю Азию и Вадим скрепя сердце уехал
вместе с ней в Ташкент.
Вера Фаддеевна была по специальности инженер-зоотехник, она окончила
Тимирязевскую академию. В Ташкент ее направили работать главным
зоотехником в большой пригородный совхоз в трех километрах от города. Она
по неделям не бывала дома - в маленьком домике, сложенном из саманного
кирпича, где они жили с Вадимом.
В середине года Вадим поступил в десятый класс, благополучно его
закончил и весною получил аттестат, написанный на двух языках - русском и
узбекском.
В Ташкенте, шумном, многоязыком, страшно перенаселенном в ту пору и
грязно-дождливом - снег там почти не выпадал, а было промозгло и слякотно,
- Вадим чувствовал себя неважно. Город сам по себе был неплохой и даже
красивый - с живописными базарами, тополями, с выложенными кирпичом
арыками вдоль тротуаров. Верблюды с огромными тюками хлопка плелись по
улицам, равнодушные к гудкам автомобилей. Трамвай вдруг останавливался на
полпути, потому что на рельсы улегся ишак и ни погонщик, ни милиционер не
в силах его поднять... Все это было ново и в другое время показалось бы
интересным и забавным, но Вадим ничего не замечал как следует и ничему не
удивлялся. Самым ярким впечатлением ташкентской жизни были свежие,
пахнущие краской полосы "Правды Востока" с фронтовыми сводками.
И хотелось в Москву. Вадим часто видел Москву во сне, просыпался среди
ночи - и не узнавал своей низенькой тесной комнаты на окраине Ташкента: в
окно глядело незнакомое черное небо с очень крупными, выпученными
звездами, сонно кричал ишак, пели лягушки в арыке. Тоска томила
неотступно. И не было писем от отца. А в марте пришло извещение о том, что
отец погиб.
В Ташкенте уже была весна, пахло цветущим урюком, сварливая речонка
Боз-су стала еще злее, пожелтела и вздулась, заливая мостки...
- Я чувствовала... - сказала Вера Фаддеевна шепотом, прижимая
скомканный листок к глазам, и беззвучно заплакала, затрясла головой. Вадим
обнимал ее, сжав губы, подавляя отчаянные, рвущиеся из горла рыдания. Он
должен был молчать. Он был главой семьи, опорой, и уже не временной, а
навсегда... Он только сказал угрюмо, подумав вслух о своем:
- Подожди вот... встретятся они мне...
Но "они" встретились с ним не скоро - через два года. Ему шел
семнадцатый, и он только летом получил приписное свидетельство. А армия
сражалась далеко на северо-западе, за тысячи километров от среднеазиатской
столицы...
Вадим поступил на чугунолитейный завод на окраине Ташкента. Сначала
работал гвоздильщиком на станочке "Аякс", делал гвозди, болты, потом
перешел в литейный цех и стал формовщиком. На заводе были две маленькие
вагранки и производились чугунные печки-времянки, небольшие тигли и еще
какие-то несущественные предметы. Работа да и сам заводик с двумястами
рабочих казались Вадиму слишком мелкими, обидно незначительными. Он решил
перейти на один из крупных заводов, которых было много в Ташкенте, как
местных, так и эвакуированных с запада. Но эта мечта его не осуществилась,
зато осуществилась другая: в мае сорок третьего года Вадима приняли в
военное училище, готовившее стрелков-радистов. Он уехал в маленький
городок на севере Казахстана.
... ... ... Продолжение "Студенты" Вы можете прочитать здесь Читать целиком |